Вестник гражданского общества

«Русский марш», Москва, р-н Люблино, 4 ноября 2011 г.
Фото: Митя Алешковский 

          Три предварительных замечания:
          1. Путин был совершенно прав, когда задвинул Медведева в «большое правительство»: в периоды социально-политических кризисов лучше иметь во главе государства жестокого тирана, чем бесхарактерного мелкого предателя, который «плывёт» при первом же серьёзном испытании.
         2. Самым очевидным признаком краха общественного движения является распространение в его рядах капитулянтских настроений, стремление присоединиться к пусть чуждой, но набирающей динамику силе. 
         3. Между радикализмом и популизмом огромная разница: популист считает себя «социальным магом», способным дать чудотворное разрешение любых проблем, а радикал просто творит иную политическую реальность.

          Причитания молодых (сравнительно) активистов оппозиции на тему о том, что как хорошо бы спрятаться под крылышко русского национализма, так явно проявившиеся в дискуссии последних дней вокруг «Русского марша», лучшее свидетельство упаднических настроений в демократическом движении. Странно, что разочарованные «компактностью» правозащитных митингов и искренне полагая рейтинги высшим критерием политической эффективности, такие горе-демократы соблазняются как вершиной успеха тысячными толпами расистов, но не тысячами оппозиционера Зюганова или десятками тысяч в колоннах путинюгенда, где вместо похабных речёвок звучат «такие правильные» лозунги о равенстве людей, взаимном уважении и терпимости. Впрочем, тягу к русскому национализму демократов могу отнести на счёт того, что в общественную жизнь широко вошло поколение, уже не помнящее атмосферу интеллигентского космополитизма 60-80 годов, так напоминающую в своих лучших проявлениях гражданскую нацию европейского типа. В сегодняшней России они имеют лишь примеры либо «солидарного» племенного национализма, либо чванливой полицейской великодержавности. Поэтому от фальшивого казённого имперского их тянет к национальному, как естественному. Ведь, как уже отмечалось, экзистенциального опыта жизни в обществе, где национальный вопрос даже не десятый, у них нет.
          С сентябрьского ухода Медведева на партийно-хозяйственную работу, очевидно, завершилось то, что историки следующего десятилетия назовут генеральной репетицией Пятой Русской революции. В термине «генеральная репетиция революции» нет ничего поразительного. Так, например, общественный подъем 1879-81 годов был генеральной репетицией Первой Русской революции (тогда говорили «Освободительное движение 1905-06 годов»). Возможно, что общественное движение в Советском Союзе в защиту первых диссидентов и против реставрации сталинизма во второй половине 60-х можно рассматривать в качестве репетиции перестройки. Полагаю, что ускорение социальных процессов в нашей стране значительно уменьшит интервал между следующей революцией и её закончившейся репетицией, не вынуждая общество ждать ещё четверть века как в обоих предыдущих примерах.
          Репетиция будущей антипутинской Пятой Русской революции, только что предсказанной Ходорковским, сыграла очень важную роль, дав возможность убедиться в том, какие политические стратегии и почему обречены на неудачу.
          Условно датирую начало «Репетиции» мартом-маем 2008 (создание «Солидарности» и Национальной Ассамблеи), конец же её растянулся в печальную агонию от раскола «Стратегии-31» в июле 2010 до выбрасывания из политики Михаила Прохорова в октябре 2011.
          Первой и самой заметной общественной стратегией в этот период была борьба «медведевцев» за выдавливание Путина и его группы. Финальным разгромом этой стратегии был не только уход Медведева от борьбы за пост президента (в таком отходе нет ничего фатального - Дэн Сяопин и его плеяда будущих блестящих реформаторов, став жертвой маодзедуновской Культурной революции, десять лет были в опале, пройдя застенки и ссылку), но его откровенный моральный упадок, проявившийся и в насаждении всеисцеляющего бадминтона, и в визите на журфак МГУ, и, особенно, в повторении бредовых концепций 130-летней давности о православии как гаранте от проникновения на Русь «чужеродных» доктрин, несущих социальную вражду.
          Тщетными оказались грёзы статусных либералов добиться власти и влияния, лишь цепляясь за фалды президента-прогрессиста, в надежде, что он, по-горбачёвски убрав аппаратными манипуляциями консерваторов, затем любезно пригласит реформаторов володеть и править. Ещё раз подтвердилась старая истина, что вера без дел действительно мертва. За демократию нельзя сражаться, работая в экспертных группах при правительстве «авторитарно-полицейского режима», читая лекции в престижных вузах. И не попав в кутузку, при диктатуре нельзя считаться общественным авторитетом.
          Мудрый Ленин в апреле 1917 пытался предупредить своих более умеренных товарищей в большевистском руководстве, что социалисты не смеют рассчитывать на то, что буржуазно-помещичья система без боя уступит позиции, и князь Львов, Гучков и Милюков, светски расшаркиваясь, передадут им власть. Выступление Корнилова это подтвердило. Левому крылу российских социалистов пришлось делать выбор – либо идти за Лениным и Троцким и «опрокидывать доску», создавая совершенно иную реальность, либо, как произошло с социалистами, вошедшими в состав антибольшевистских правительств, демократической риторикой прикрывать достаточно жёсткую политику.
          Другой стратегией стала «Стратегия-31». Её эволюция так напоминала кабинетную модель революции, что заслуживала внимательного изучения только поэтому. Провал этой стратегии был вызван не только расколом. Это раскол стал следствием утраты политической перспективы. Сам посыл объединить широкую коалицию вокруг одного, консенсусом принимаемого пункта – в данном случае, общепризнанного права на свободу митингов и собраний, был правилен. Неправилен был выбор точки консолидации и следование сугубо российскому диссидентскому дискурсу о возможности добиться от тоталитарного государства реального соблюдения формально признаваемых властями гражданских свобод.
          Когда академик Сахаров осенью 1989 предложил объединиться вокруг отмены 6-ой статьи конституции СССР (т.е. легализовать политический и идеологический плюрализм), и он, и все его поддержавшие отлично понимали – это хоронит советский коммунизм. В отличие от этого возможность проводить митинги на центральной площади столицы, в сущности, путинскому режиму вовсе не грозит, а подавляющему большинству населения глубоко безразлична.
          Концентрированный, узконаправленный удар только тогда приводит к утрате устойчивости противника и к его поражению, когда его силы слабы и морально он уже готов сдавать позиции. КПСС весной 1990 года была надломлена. Путинская опричнина весной 2010 года не только не признавала своей исторической обреченности, но была готова яростно сопротивляться, ибо крах её номенклатурной предшественницы был ещё слишком памятен.
          В результате лихой прорыв «Стратегии-31» увяз и выдохся. Эскалация радикализма и путь добровольного мученичества привели к изоляции борцов. Так после ноября 1905 года, когда после царского манифеста произошёл отход от революционного движения умеренного крыла либералов, никакие новые восстания, даже охватившее пол-Москвы Пресненское, никакой вал эсеровских терактов уже не могли спасти революцию, а только отпугивали от неё всё новые и новые общественные слои.
          Единственным сухим остатком «Стратегии-31» стало появление героической традиции - очень важного для мифологии будущей революции эпоса борьбы.
          Судьба «Стратегии-12» (в честь 12-ой статьи конституции – о праве на местное самоуправление) – движения за муниципальную демократию, за возвращение социального государства, обуздание коррупции и т.п. левоцентристские ценности - также показала иллюзорность ставки на расширение протеста. В отличие от абстракции «Стратегии-31» «Стратегия-12» выглядит необычайно конкретной, и эта конкретика должна была бы привлечь широкие группы поддержки. К тому же левый социал-демократизм «Стратегии-12» фактически объединяет идеологический спектр продемократической оппозиции – от её леволиберального до еврокоммунистического и антиглобалистского сегментов. Но быстро выяснилось, что всего этого, казалось бы, достаточного для успеха, оказалось мало даже для выведения численности участников движения до уровня «Стратегии-31». И это несмотря на то, что большинство населения очень недовольно коррупцией и дороговизной. Однако оно не связывает свои надежды на улучшение жизни с возвращением/обретением права на формирование местной власти, поскольку убеждено, что «порядок и справедливость» должны придти от высшего начальства – чудесным образом ставшего добрым к «простому народу» (или по-сталински строгим к элите). В результате и левое и правое крылья демократического движения остались интеллигентскими сектами, а широкие массы осознанно и решительно отторгли демократию.
          Четвертой стратегией стала «Стратегия-11» - бессистемное русское, преимущественно молодёжное, этнонационалистическое движение с широкой антикоррупционной компонентой. Как таковое движение родилось 11 декабря 2010 после знаменитой Манежки. После бурной декады стихийных выступлений, оно затем стремительно сошло на нет и не смогло реанимироваться даже в виде широко разрекламированного «Русского марша-2011». Несмотря на очень широкую поддержку идеологии движения (которая приняла форму откровенных требований апартеида и сегрегации), причём поддёржку как среди деклассированной молодёжи, так и среди среднего класса столицы и городов-миллионников, ни наращивания организационных форм, ни выработки общих программных тезисов не произошло. В результате сама «Стратегия-11» стали лишь важной социокультурной вехой, показавшей смену многовекового имперского вектора развития на вектор сугубо этнонациональный, явное инстинктивное стремление к замене «Великой России» на «Русь Национальную». Разумеется, важно отметить появление среди националистов лозунгов прямой демократии и идеи борьбы с партией власти.
          Выживаемости путинизма очень способствовало то, что приблизительно на пике «Генеральной репетиции» (июнь-июль 2010 года) особенно чётко проявилось то, что либералы больше бояться прихода к власти на революционной волне «левой» - неосталинистской – оппозиции, чем сохранения путинизма. Одновременно и «левопатриотическая оппозиция» (а также примкнувшие к ней идеологи партии «ЯБЛОКО») также не скрывали, что предпочли бы статус-кво, нежели победу либералов, с их идеями в стиле «ревущих 90-х». Тем более что «левые» и не скрывали того, что в случае победы они «будут вершить суд и возмездие» не только и не сколько над адептами путинского режима, сколько над «приспешниками Ельцина и Гайдара».
          Историки будущего наверняка отметят, что, несмотря на глубокий внутренний кризис, так называемая тендемократия уцелела только и исключительно из-за нежелания «левых» дать либеральной оппозиции чёткие гарантии, что после краха режима она будет рассматриваться в качестве младшего союзника, а не как «пособник Кремля». Самое забавное, что ведь либералы вовсе не намеревались закладываться на защиту лояльной режиму олигархии, и после прихода к власти «левым» никто бы не помешал реализовать свою цель национализировать монополии.
          Очень важным, хотя и неоценённым итогом прошедшего периода демократического движения стала дискуссия о соотношении умеренной и радикальной программ в оппозиции. И здесь я должен стать на защиту радикалов. Собственно, моя единственная претензия к радикальной части демократической оппозиции заключается в том, что она не до конца осознала, что голова придумана природой преимущественно не для битья ею о щиты и кулаки «сил правопорядка».
           Программа умеренных в самом упрощённом виде – создать в обществе такой баланс экономических и политических сил, чтобы ни одна не стала монополистом, и поочередно меняясь у власти и используя государственные (суды, выборные должности) и общественные (СМИ, университеты, профессиональные корпорации) институты – эти «сравнительно честно» конкурирующие силы выработали устойчивые правила игры. В идеале: сломить чекистско-номенклатурную «партию власти» и затем ждать полвека-век пока демократия разовьётся до современных западных образцов.
          Однако, такой сценарий хоть и выглядит гарантией от срывов в утопию и смуту, в кошмар нового большевизма, тоже неоднозначен. Такая «мирная эволюция» обрекает маленького человека на длительный период беззащитности. Столетняя эволюция от либеральной олигархии до правового демократического государства – это сто лет борьбы за права бедных, плохо адаптированных к урбанизированной рыночной модели общества людей. Основа программы любых радикалов – это создать систему, защищающую простых людей от социально сильных, легко захватывающих контроль над государством, медиа, образованием, масс-культурой… Классический путь к такой защищающей системе – это создание сильного революционного (т.е. имеющего чрезвычайные полномочия для изменения правил игры) государства.   Понятен риск авторитарного перерождения. Ведь и Путин воцарился не просто как лидер силовиков, не как председатель хунты латиноамериканского типа. Подобно древнегреческим тиранам, он изобразил из себя защитника простых людей от своекорыстных магнатов.
          Поэтому необычайную важность приобретает создание таких механизмов институциональной защиты «маленьких людей» от диктата чиновников, бизнеса, оргпреступности и манипуляций профессиональных политиков, которые не приводили бы к усилению бюрократической составляющей государства. Возможными шагами могут быть и законодательное приравнивание политической рекламы (включая в неё партийные программы) к рекламе коммерческой, обрекающее демагога на поток исков от разочарованных избирателей, и даже временная мобилизации адвокатов в специальные апелляционные трибуналы.
          Именно на пути создания такой «социальной автоматики» я вижу возможную конвергенцию либерального и радикального направлений в демократическом движении, когда (как это должно быть в идеальном «социальном государстве») и одного «простого» человека буквально защищает «всё общество», но при этом не происходит столь ненавистного истинным либералам усиления репрессивной и паразитарно-перераспределительной функций государства.